Форум » Творчество форумчан » Трудовые элементы » Ответить
Трудовые элементы
trickster: Трудовые элементы.1.[more]- Мы в комитете всё это обсудили и единогласно решили, что ты, Кузьма Сергеич, кулацкая морда! Будем тебя раскулачивать. Вот! - Здрасте пожалуйста! Да за что же это меня, трудового крестьянина, и вдруг раскулачивать? Скажите, будьте любезны! - А за то и раскулачивать, что ты – кулак! У тебя лошади две! Вот. - Эвон! Да где ж их две, когда всего одна! Сама в стойло сходи и где надо пощупай! Одна там лошадь! А другой-то – наоборот, жеребец! Да какой там жеребец! Название одно, что жеребец! Ему года ышо нет! Понагнали городских на наши головы! Кобылу от жеребца не отличат, а туда же – кулак, раскулак. Девицопятышники, мать их! Работать не хоца, вот и повадились – линЕю партейску на селе проводить! - Ты мне, Кузьма Сергеич, голову не морочь! Какая разница – жеребец или... лошадь. Простые трудовые крестьяне многие вообще лошадей не имеют! Они у таких, как ты, мироедов, арендовать их вынуждены! Вот! - Эт ты про кого? Про Черномырдиных штоль? Дык это рази я виноват, что эта пьянь свою кобылу угробила? Я ж им говорил... Эх! Да что с ыми разговаривать – совсем люди от самогонки ум потеряли! Я им как свою Арабелку одалживаю – прямо сердце кровью обливатса! А куды деватися – соседи, не откажешь... - Так ведь ты у них за это долю с урожая забираешь! Какой ты трудовой крестьянин, если на односельчанах наживаешься?! Это ты и другие такие же эксплуататоры людей до пьянства доводите! Смотрят они на ваши сытые морды и c тоски беспросветной напиваются! - Эвон как... С тоски, значить... - Ты мироед, кулак и эксплуататор! Сельский буржуй – вот ты кто! Эх, огонь-девка! Глазёнки сверкат, прядки светлы из-под косынки выбились и на ветру полощутси. Опять же – что и где бабе иметь положено – всё на месте. Сарафан оттопыриват и глаз радует. Вот взял бы и оженился! А что – мужик я молодой, сорок пять лет, самый сок. Прасковья Ефимна, упокой господи, у мя померла о прошлой осени. Одному бобыльствовать скучно. Вон, по той неделе, дочки мои – Матрёшка, да Аглашка – из баньки в чём мать родила повыскакивали – порезвиться, стал быть, друг за другом по двору гоняючись – так ить я-то, в окошко на их глядючи, засматриваться почал, всяка пакость греховна в башку полезла... Срамота! Не. Нельзя мужику без бабы – бесовщина прёт, снесть не можно! - Ты, Кузьма Сергеич, не просто кулак. Ты ещё и белый офицер! Вот! Обернулся я и гляжу на неё с огромным нашим удивлением. - Это вы, барышня, с чего такую глупость придумали? - А сообщили мне. Товарищи из комитета! У тебя в избе фотография висит и ты на ней в погонах! Вот! - Эвон! Так та хватаграфея у мя ышо с японской! И погоны на ей у мя не офицерски, а унтерски. За храбрость в бою и службу исправну пожалованы. А в гражданку я тута сидел. Других делов хватало, чтобы ышо в ваших побоищах биться – белы, красны, чёрны, жёлто-сини – наповыдумали всякого... Тфу! А то сразова – "во-от"... - Да какая разница – унтер, не унтер! Офицер – значит, враг! Вот! Ну, на таку глупость как отвечать – такого я измыслить не сподобилси. Подхватил вилы и в амбар побрёл – сенцо наверхь покидати мне было нать. А то чего тут разговаривать, когда разговаривать не об чем. А барышня городска, значить, не отстаёть. Накипело у ей, видать. Не всё ышо изложила про мою, стал быть, кулацку сущность. Я, значить, в амбар, а она, значить, за мной как собачонка и всё обвинят. А у мя сенцо с покоса в амбаре по полу раскидано – сушится, а вернее как раз просушилось уже. В самый раз наверхь закидывать, где у мя сеновал. А барышня болбочет, болбочет – сама уж не понимат, об чём. Настрополила себя так, что и сама не знат – чего бы этакого сказануть, чтобы ещё ополоумнее, чем давечь. - У тебя, Кузьма Сергеич, наверняка оружие припрятано. На случай антисоветского мятежа. Вот. - А как же! – Говорю. – Само собой. Припрятано. Пулемёт системы "Максим" и угронат два ящика. Прям вон тут, на сеновале. Как раз сенцом прикопать порешил, чтоб не выпирало. А дурёха-то не понимат, что подъелдыкивут её. Сурьёзная барышня! Брови соболинны насупила и наверхь, по лесенке... А лесенка-то кое-как прислОнена, шатаетси... А барышне не до того! Она же склад нашла кулацкий, дальше лезет. Я снизу стою. Задок её ладный разглядываю. Долезла она, почитай, до верху – возьми и оступись. Лесенка покачнулась и как башнь овалонска, вниз опрокинулась. Кинулси я её ловити! Ну, не лестницу, понятно, а барышню. Насилу поспел. Подхватил за бока, да и сам вместе с ей оземь грянулси, а барышня сверху – задком своим аккурат на чресла мои грешные. Да так припечатала, что в глазах у мя потемнело. Тут-то я, видать, невзначай пальцами в бока ей и вцепилси. А барышня – ну, визжать, да барахтаться, всеми лапками над собой размахивать. А я ж не отпущаю. Лежу себе, барышня на мне – чего ещё вдовому мужику надобно? И перстами у ей на боках как на гармони наяриваю. А барышня хохочет, верещить, на волю рвётися – щекотно ей, стал быть. Видно, бес меня попутал. Да и в сердцах был. Давно уж разом сток клеветы про ся не слыхивал. Опять-таки, когда девка хохочет – от этого и душа радуетси, и на сердце спокойно, что всё в мире – своим чередом идёть. Совсем иное, когда она начинает, к примеру, рассуждать. Тут добра не жди. Не успеешь глазом моргнуть – как тебя уж раскулачили. Так что, повалялся я, снизу её за бока тытыркая, а потом спихнул с себя на сенцо ничком, и сверху, прям на ейный задок словно казак на коня взгромоздилси. Девка вопит: - Пусти! Пусти, сволочь! А я её за бока – хвать. И давай щекотать пуще прежнего. Барышня хохочет-заливаетси, а нет-нет, да ввернёт: - Негодяй! Палач! Вредитель колхозного движения! - Обижаете, барышня. – Говорю. А сам рёбра ей уж по которому разу считаю, да за сиськи заодно пощипывать не забываю. – Да что бы я – да супротив чего колхозного? Да ни в жисть! Я в колхоз со всем своим хозяйством хоть щас готов! И сам вступлю и весь мир подговорю. Но тока с одним нашим условицем. Приседателем этого вашего колхозу буду я. Иначе я не согласный. Как думашь – выйдет из мя приседатель? - Какой ты председатель, когда ты вра-а-а-а-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи! - Чевось? Не расслышал? - Какой ты пред-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Ты враг трудового ха-ха-ха-ха-ха-ха наро-о-ода! Пусти-и-и-и-и-и-и-и-и-и!!! - Да как же я вас отпущу, барышня? Когда вы сами заявляете, что я враг? Рази враги косомолок отпущають? Ась? Вот и я думаю. Не пущають. А что же враги с ыми делають? Не подскажете? А? Барышня? Всё хохочете… Ну да ладно. Сам догадаюсь... - Хватит! Пусти-и-и-и… - Я бы отпустил! Да вот ведь беда – я ж офицер белый! Мне совесть кадетска не дозволяить! Унутрений Врянгель не велить! Как исправный белый офицер, я над вами, душа моя, изголяться, да изуверствовать должОн… Вы уж не взыщите. Дисциплинка, будь она не ладна. Озверелая, понимашь, классова вражда к трудовому ко всему! Схватил я вожжи, что возле нас на стенке висели, заломил страстотерпице локотки за спинку, да и повязал со всем старанием. - Как звать-то вас, всё не спрошу? - Ок-оксана… - А по батюшке? - Серафимовна… - Вот, Оксана Серафимовна. Такая у нас с вами диспозиция. Ежле я бы был трудовой крестьянин, я б вас всенепременно сразу пустил на волю, саму малость потискав – да и то, из чистой солидарственности. Вы, например, на досуге, загляните к братьям Черномырдиным, когда они, взглянув на мою сытую морду, примутся заливать глаза. Сами поглядитё, как нескоро вы из ихней солидарственности вывернитесь и в каком будете состоянии. Это ежле трудовое крестьянство. Ну, а у нас с вами случай более сурьёзный. Сами, знаете, кто я. Кулак, беляк, буржуй и эх-сплюй-на-скатерть. Так что, уж не взыщите. Буду вас истязать и эх-сплюну-скотинить. С этими словами запустил я пальцы ей подмыхи и со всем нашим удовольствицем почал ими там шебуршить. Тут она уж всю свою вротпоганду забыла, а только пищить: - Помоги-и-и-ите! Помоги-и-и-и-ите кто-нибу-у-у-у-удь! Опамятовался я, стащил платочек с головы её и давай в рот к ей пихать – пока у мя тут трезвочайный сельский сход не собрался. Да поздно было… - Матрёш! Подь сюды! Тятенька косомолку пымали и тиранють! Ой, глянь, потеха! - Ой! Ой! А и впрямь! Она ж, глупая, небось, дерзостей каких им наболтала, вот тятенька и осерчали! Дочки мои – Аглашка слева, Матрёшка справа – на входе в амбар стояли. У Аглашки корзинка в руках с яичками, Матрёшка яблоко грызёть. Обе другой рукой на косяк опираютися, Аглашка праву ножку на леву поставила, Матрёшка – леву на праву. И солнце заходяще – прямо за спиной у их. Продолжение следует.[/more]
Ответов - 9
trickster: 2.- Матрёш, ты тока глянь! Тятенька ей ручонки вожжами завязали и тряпицу в рот засунули. Ай-да, затейник! С нами тятенька сроду так не поступали! Правда, Матрёш? Так только – прутик выломають и напорють им по заднице. Без затей каких-нибудь. А эту – вишь-ты, связали и щекочут словно барыню какую! Меня, Матрёш, прямо завидки берут, что они с ей так возютси! - Так ить она, Аглаш, небось, брыкалася, словами нехорошими тятеньку обижала. Мы с тобой, как тятенька нас за разные проделки карають, о таком и помыслить не могём! Опять же, нас-то тятенька любя деруть, не больно совсем, а эта, вишь, как извиваетси и морда вся слезьми зарёвана. Аглашка корзинку поставила и ко мне идёт. Ну, всё – сейчас ответ держать придётися… Строгая она у мя – Аглашка. - Тятенько! А скажите нам, за что девицу истязаетё? Чего она натворила? - Кхм… Ну… Эт самое… Раскулачивать нас собераетси… вот, значить… А Матрёшка с Аглашкой в один голос: - Ах, паскудница!!! Тут и Матрёшка ужо прибежала. - Тятенько! – Говорит. – Мы тоже её тиранить хотим! - Цыц, чертовки! Не вашенско энто дело! А они давай канючить. - Тятенько… Дозвольте… Мы легонечко совсем! - Мы тихонечко-легонечко! Дозвольте, тятенько! Ну что с ыми поделать? Не отстануть, семя чёртово… - Ладно. Но смотрите у мя – совсем не затираньте! - Ой, спасибо, тятенько! Век не забыть вашей доброты! Поднялси я, кряхтя, с Оксаны Серафимны и в уголок присел – сижу, пахитоску скручиваю. А Аглашка с Матрёшкой на полонянку мою словно котята на мышу накинулись. Перевернули на спину и всеми четырьмя лапуськами давай тытыркать. Аглашка пальчонки подмышки просунула, а Матрёшка знай – бока почёсыват. Оксана Серафимна сквозь платочек мычит, извиваетси, а девки от удовольствия аж верещат. Головёнки пшеничные друг к другу склонили, глазки сощурили, носики наморщили. Как их покойница моя различала – един Бог знат. А у мя система така: ежле морда наглая, значить – Аглашка, а ежле – ангельска, но с бесовщинкой – то, стал быть, Матрёшка. - Аглаш, а давай чеботки с её посымам, а то пинаетси! Озорница какая! - Ой, посымать бы с её всё подряд, а не одни чеботки! Да, боюся, тятенька увидют – разволнуютси… И хихикают, чертовки… Ай-да молодёжь пошла! Никакого к отцу уважения! - А тятенька – они и без чеботок увидют, всё одно разволнуютси. Тятенька у нас такие – до голых пят охочие. Как углядять, так глаз уж и не спускають. Правда же, Аглаш? Как придут на ночь нас целовати и речи говорити – про нравственности разные, про добродетели всякие – болботають, болботають – а сами так станут, чтобы пятки наши видать было, а мы их нарочно из-под одеяла высунем и так лежим – чего нам, жалко что ли пяток для любимого тятеньки? Ах, чертовки! Негодницы! Кикиморы! И ничего-то от них не утаишь… Какое уж тут уважение… Не-е-ет… Срочно жениться нать! Стащила Матрёшка с Оксаны Серафимны всю обутку, на ноги ей прилегла и давай обеими лапками ейны пятки царапать. Ну, а Аглашка – та на брюшко ей улеглась и подмышками роетси. Оксана Серафимна ужо красная вся будто знамя коммунии, мычит сквозь платочек, хохочет – премилое дело! Пот с неё ручьями бежит, сарафанчик взмок, словно мы её прямо в ём в бане парили. И все ейны плепорции сквозь мокру ткань до того искусительно выпираюти… Гляди – не хочу. Ну, я и гляжу. Пахитоской дымлю. Наблюдаю. Как у Оксаны Серафимны сиськи трясутися, как ляжки дрыгаютися, как персты на ножонках изгибаютися… Эх, есть ведь красотища на свете… А Матрёшке – гляжу, пятки тытыркать надоело, выше лезет – под саму юбку. От хулюганка! - Ой! Ой, как забилася! Матрёша! Это ты что ли? Ты почто ей под юбку влезла? - Ляжки щекочу. Само щекотно место! - Да? Ну, не знам. У мя вот щекотнее нет, чем подмыхи. - Знаю я, Аглаш, про твои подмыхи. Скока я тя там щекотала – счесть не можно! А ляжки всё одно – щекотнее! Ишь ты, как брыкаетси… - И откель ты тока всё знашь?! Я и не помню, чтобы ляжки те когда щекотала… Я ж те вечно пятки щекочу. Они у тя страх щекотучие! - Ну… Пятки тож… Но не то, что ляжки! Там и вовсе снесть не можно! - Ах! Матрёша… Кто же это тебе ляжки щекотал, коли не я? А ну признавайся! - Да никто! Просто однажды заполз паучок, а я… - Паучок… Рыжий такой, вихрастый? Ой, погоди, Матрёха! Ещё выпытаю у тя… Всё мне скажешь! - Да пытай скока хошь! Всё одно – паучок это был… Махонький… И никакой он не рыжий, а просто такой пшеничный цвет волосьев! Золотистый такой… - Ах, золотистый… Ой, Матрёш! Ой, Матрёш! Смотри – доиграесси! - Тише ты, Аглашка, дура… Тятенька как услышут, как догадаютси… Ой, ты глянь – как разморило её... Прямо млеет! Может, мы – того, щекотствуем плохо? - Госпидя! А сиськи! Сиськи-то как налились! Ты глянь – ужо в ладоши не помещаютси… Тятенько! Вы на её не смотрите. У вас и так – оченьки до того маслянны стали – хоть блины в них макай! Ну, хватит! Совсем обнаглели! Тятько я им или кто?! Скорчил я морду сурову, пахитоску сапожищем растоптал, да как гаркну со всей унтерской дури! - Цыць! Кышь отсель! А то, смотрите у мя… Самих защекочу – мало не покажетси… А Матрёшка глазки на мя подняла и говорит: - Ой... Тятенько... А ведь и правда – пощекочите... Агла-аш, слышь, тятенька нас щекотать собираютси! Ой, я не могу! - Цыць, чертовки! До греха доведёте! Выдеру как сидоровых коз! Вот по осени замуж вас отдам, мужей и просите – они вас и пощекочут, и вожжами по задницам надеруть. - Ах, тятенько! Нам таких мужей не надо, чтобы вожжами! Вы нас обходительным мужчинам отдайте, ласковым! - Вот будете тятьку сердить – отдам братьям Черномырдиным. Они на вас давно дрыны дро… заглядываютси. Тут они уже обе заголосили: - Тятенько! Помилуйте! Не надо нас Черномырдиным! Мы их не хотим! - А вот будете тятьку сердить, бесовки, – отдам без пощады в черномырдинские жёны. Вот моё вам слово отцовско. - Ой, тятенько! Ой! Вы только не серчайтё! Мы смиренны станем, как овечки – правда же, Аглаш?! Будем вас почитати пуще прежнего! Слушаться станем не знамо как! Ничего без разрешенья не брать, не пререкатися… Балаболит, ровно поп с амвона, а в глазёнках – чёртики прыгають. - Цыць, сказал! Кышь отселе! Вон пошли! Выкатились солнышки мои из амбара, а сами хихикають и на тятеньку игриво оглядываютси. Возомнили себе невесть чего! Ух, семя чёртово… Моё, стал быть… Продолжение следует...
adm-shekotun: Вот кайф, прям! И язык и ситуация. Жду, чем закончится. Раскулачат, аль нет!
Dee: Класс :)
trickster: Dee пишет: Класс :)Спасибо!
svs: Шикарно)
trickster: 3.Вытащил я платочек у Оксаны Серафимны из алых уст и вот ей-же-боже – ничего такого не злоумышлял. Думал – размотаю её сейчас и пущай катитси. А она молчит, глазками в меня косит и дышит эдак – с неровностью. Не знаю, что на меня нашло, а токма обхватил я её под плечики и потянулсо к ейному лицу всею бородатой харею. А у ей в глазах – пелена и тело всё – в истоме. - Ах, ты, – говорит, – морда кулацкая… Да как ко мне присосётися! Как почнёт лобызатися! И понеслось… У меня ж, почитай, год как бабы не было. Тут и «Максима» не нать. Я сам как пулемёт стал. С огромадным боезапасом. А что касается до полонянки моей косомольской – то энто разговор особливый. Прасковья Ефимна, упокой господи, у мя тоже далеко не скромница была. Кровать свою дубову мы с ей так ушатывали, что починять, почитай, кажен месяц приходилось. Но таких страстей египетских, как с Оксаною Серафимной, я отродясь не видывал и что таковско на яву быват – не знавал. До того дошло, что колесо от телеги, на стене повешено, грянулось оземь. И подметил я энто токма другорядь. А уж как искусали мя и обмусолили – стыдно сказати. Скатилси я с её. Лежу, потолок разглядываю. В полном, стал быть, изнеможении. Оксана Серафимна рядышком и тоже – всё никак в дыханье не придёть. Однако, норов ужо показыват. - Вы за это ответите! – Говорит. И голос такой, будто это не она вот токма на меня покрикивала, что ямщик на орловского рысака – «быстрее, быстрее, быстрее!» - За что это? – Спрашиваю. - Вот за это вот всё! Что меня связали и… мучили! И… за всё остальное… Вот за что! Развяжите меня сейчас же! - Да ты погодь. – Говорю. – Полежи, остынь покамест. Тише едешь – дальше будешь. Вижу, Оксана моя Серафимна гневаться изволить – глазёнками сверкат, ручками-ножками дёргат, на волю вырваться норовит. Ну да ничо – пущай дёргат. А мне торопитися некуды. Созрело у мя в голове одно коварство… - А не боишься, – говорю, – что твои-то, в комитете, узнаюти, что с тобой щекотка деет? Они ведь энто так не оставют. Сами тя на сей предмет пытать пожелаюти. Сберут собрание, про вихрЫ враждебны споють и почнут тебя проверяти. На, значить, пониманье линЕи партейской. Прям на столе разложуть, руки-ноги белые кумачом алым скрутють. И почнут дознаватися. Тратьсхизмы насчёть. И про меньшовскаи наклонности. Мигом из тя всё вытянуть. По-ленински, да по-сталински... Тут, гляжу, горожанка моя побледнела. И личико сделалось у ей совсем жалобное. - Да и по деревне слушок пойдёть – мол, косомольска наша ахтивница слаба оказалась на передок. Мол, ежле её заловить, да щекотанью подвергнуть – она в таку приятность впадат, в таку страсть животну – что не сказати словами, и на всё согласная и с любым мужчиной на всё готовая, даже вот к примеру – с Кузьмой Сергеичем, хотя он и старый хрен. Парни-то как прознають – аки псы за тобой бегать почнуть, толпой шумливой. И чуть что – в кусты тащити. На испытание. Оно-то, быть может, и ничего страшного. Пущай тащуть. Дело-то ваше молодое. Да как бы чрез то Марцу-Енгильцу посрамления не вышло... - Господи... – Шепчет. – Пожалуйста... Не рассказывайте никому... Я всё сделаю... - Это, к примеру, чего? – Спрашиваю. – А то, всего-то мне не нать... Человек я скромной... - Скажу в комитете, что вы не кулак... - Ну, спасибо. – Говорю. – Уважила старика. А про Федот Степаныча как? Что в комитете скажешь? А то он ведь мне кум... - Но у него четыре лошади! И батраки в услужении! - Вот беда! – Говорю. – Говорил я ему – продай. А Сёмку с Петрухой на племяхах ожени. Не. Не слухат. Упрямый он. Ну, так что скажешь? В комитете-то? Про Федот Степаныча? Кума моего? - Скажу... что он... - Кто? - Не кулак... - Ай, молодца! А вот есть у нас такой Микола Ерофеич... Он жене моей, покойнице, троюродный брат... Вот он – как думашь – кулак? - Да у него мельница! Дом двухэтажный! Он деньги в рост даёт!!! - Ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай... Беда... Неужто – кулак? - Ну, конечно! - С одной-то стороны – оно, конечно, так. Худшего мироеда, чем Микола Ерофеич, свет не видывал. Я ему и сам должОн. С другой стороны... Жене-то моей, покойнице... Хоть и троюродный, а братец. Красивая ты девушка, Оксана. Нравишься мне. Давай-ка ещё подумаем... А то – хошь, я Аглашку с Матрёшкой кликну? Вместе-то веселей думать будить! Услыхав про таку ферзьпективу, Оксана Серафимна затрепетала как осиновый листок. - Нет! – Говорит. – Не надо! Вы, наверное, правы, Кузьма Сергеич… Ну, что такое мельница перед лицом Мировой Революции? Ерунда! Но вы только дочкам своим тоже скажите – пусть не болтают! - Об ентом не сумлевайся! – Говорю. – Они у мя смиренны. Что укажу, то и делають. И так уверенно я энто сказал, что чуть было сам себе не поверил. * * * - А проверка такое показала. Нету у нас тут кулачества как класса. Одни трудовые элементы. Вот! Тварищи из комугдета, услыхав таку новость, варежки малость пораззявили, но возражать не решаютси – такой возразишь, ага! Как завопит: "А ты вообще враг! У него, товарищи, книжка Троцкого под подушкой! Я сама видела." Боятся девку. Суровая она, ага. Ежле не знать, с какой стороны подступитися... - Ага! – Гомонят. – Сплошь трудовы елементы, ческосомольско! Ну, а мы, мужики, пред требуною сгрудясь, тоже, стал быть, поддакивам – мол, нет, тварищ упал-намоченый, какие у нас кулаки, голь одна перекатная! Щи из онучей варим, лаптем хлебаем! Да и то по праздникам! А так духом святым пробавляемси! Христа ради побираемси! Плачем, стонем, Ленина-Сталина в помочь зовём! Сиротствуем так, что сказати не моженно! Тварищ с уезду, такое услыхав, пригорюнилси. Подозвал к себе нашу красу-девицу и чего-то ей шепчет на ушко. А она его выслушала и говорит: - Предлагаю обратить самое пристальное внимание на соседнее село Семёновку. Там сплошь кулачьё! Одной Семёновки на три разнорядки хватит. А тварищи из комугдета – ну, поддакивать: - Ага! – Гомонят. – В Семёновке – они такие. Сплошь кулачество, тварищ упал-намоченный! Вот вам крест! Ну и мы, понятно, в ту же дуду – в Семёновке-то да! Там баре одне! Кажен о семи конях! Едят на золоте, в шёлковы платочки сморкаютси, говорять токмо по-французски. Не сеють, не пашуть – всё само растёть, само жнётися, молотится, печётся и в рот прыгат! Как токма земля таких куркулей носить! Пред лицом такого заединства тварищ-упал-намоченный сразу как-то стушевалси и скуксилси, рукой токма махнул – а ну вас, мол, на хрен! Стараесси, мол, из кожи вон лезешь – план по раскулачке сполняшь, а кругом – сплошь непонимание и тёмная несознательность. На том и порешили, и подстановили, и единсугласно просугласовали всем миром – мол, у нас сплошь трудовы елементы, а не то, что в Семёновке. Народ на свежий воздух потянулси, из церквы бывшей, в сельский клуб в соответстве с велением времени обращённой. Косомольцы за баяном побегли. Упал-намоченный грустный сидить, пеньсне поправлят и на морде его крупно нарисовано – эх, накатить бы чего поднесли, раз така история. Но нет, не поднесуть. Косомольцы у нас – народишек идейной, ничего в жизни не понимащщий. Кроме самовару, да вихров враждебных под баян, от них ничего не дождёсси. Жаль человека. Ему ещё в Семёновку завтра, а в Семёновке, скажу я вам, такое жульё обитат, что обведуть бедолагу круг пальца ещё почище, чем у нас. Рази токма – напоють до скотского состояния. Это они могут. Семёновка у нас – известный на всю губернию центр самогоноварения. И вот так по всей волости. Не раскулачка выйдет, а форменное недоразумение. Оксана Серафимна утешить его, горемыку пыталася. Болтала чего-то успокаивающе. Да рази тут словами помогнёшь? Когда большавик с последней верою в народ расстаётися! Ему бы штоф сейчас, и уснуть мордой промеж женских ляжек. И чтобы приснилось чё-нить пролетарьянское – как он с шашкой наголо летить по заснеженну полю и вот-вот сложит буйну голову за светлу завтричь. А как проснётися – щец пожирней навернуть. Сразова всё в другом свете предстанет. Одна надёжа – что в Семёновке ему всё это обеспечуть. Тамошни косомольцы – народец тёртый, не чета нашенским. Да Оксана Серафимна, видать, и сама всё скумекала. Бросила она горемыку этого наедине с несбыточными надёжами, и на крыльцо идёть, личико сурово, того гляди – прибъёть кого! А мимо мя шла, уж таким взглядом ошпарила – я, грешный, будто спирту стакан без закуси маханул! Мол, ты, ты во всём виноват! Эх, огонь-девка! Не могу. Женюсь. Вот в колхоз вступлю. Изберуть меня приседателем – а кого ж ещё? И зашлю сватов. Пусть только попробует ерепениться! С приседателем шутки плохи. Присяду – не слезу! Одно плохо – девка-то городска, иньтолигенция, стал быть. По хозяйствишку-то всему учити придётися. Но это ничо. Баба есть баба – что где надыть у ей в крови. Съездить разок вожжами по заднице – и что по хозяйству знать положено, сразу само в головёнке всплываеть. А энту-то – и без вожжей можно. Так, пальцами по бокам пошарить – и будет хозяйка всем на зависть. А ежли чо – Матрёшка с Аглашкой мигом всему научать. Опять же – знають, как учити. Нет, Оксан-свет-Серафимна... Думай что хошь, а всё одно – моя будешь! Конец.
svs: Супер! Вот только слово Конец означает конец рассказа полностью?
trickster: Спасибо! svs пишет: Вот только слово Конец означает конец рассказа полностью?С одной стороны - да. Это рассказ, не повесть. С другой стороны - меня так увлёк этот дремучий язык, что я не смог остановиться и, закончив рассказ, накатал что-то вроде продолжения. Правда, там маловато темы. Такой пост-хэппи-энд - они поженились, жили долго, счастливо и тематично, он стал председателем колхоза, она - председателем сельсовета. Но всё это между строк. Сам текст представляет собой "энциклопедию", в которой Кузьма Сергеич делится с односельчанами своей непреходящей мудротой, а Оксана Серафимовна, в роли научного консультанта ("наумучена кольсултань" в терминологии Кузьмы Сергеича) пытается его урезонить, чтобы не завирался. За что и получает на орехи от авторитарного супруга, который известными нам с вами методами искореняет в ней "тратьсхизму" и "анахро-сильно-каизм". Позже выложу - может, кому-нибудь и приглянётся...
trickster: Приложение.Сосиялисических и других мудрёных слов толковальник. Издательство колхоза им. Клары Цепькинь и Розы Ёксельбрюк. Главен вредактор – тов. приседатель колхозу Еремеев К.С. Наумучена кольсултань – тов. приседатель сельсовету Еремеева О.С. Ахтивник. В женском чину – ахтивница. Который нос всюду суёть и всюду встреваеть, так что говорят про его – ах, ты ж – и далее по матушке, называтся ахтивник. Вот, для примеру, нашенска наумучена кольсултань есть сама что ни на есть ахтивница. Башнь Овалонска. То – есть понятие веры старой, хрестовой, от коей мы всем миром как ни на есть отрекоша. А стары попы брехале, что, де, была така Башнь в земле халдейской, что есть нонечь британска подмандата таратория. И был в той земле город велик Овалонь. И повелел царь халдейский по свому самодержавну хотению возвести сию Башнь – во славу свою. И повелел угнать со всех земель трудовой народ и пригнать к себе в Овалонь, строить ту Башнь. Всех натьсий туда пригнали – и ерманцев, и япошек, и жидовских людишек, и православье всё – и повелели трудитися день и ночь. А натьсии те кажен на своём языке болботале – и друг друга не понимале. А потом, видать, выучились все говорить по-халдейски. Тут-то они промеж собой и сговорились… Подвели под башню подкопы, набили туды динамиту, а потом царю докладывут – мол, готово, принимай, царь-батюшко… Обрадовался царь халдейский, залез на башню со всем своим халдейством и ну плясать и веселитися. А строители бекфордовы шнуры запалили и на безопасно разстоянье отошли. Бабахнуло так, что в Порт-Артуре слыхать было. Большавик. Кому всё мало, а подавай ышо, поболе – называтся большавик. Опять в пример приведу тов. кольсултань – саму ненасытну большавичку в белом свете. ВихрЫ враждебны. То наша песнь разлюбезна. Кажен день её поём, собравшись в клубе. Поётися в ей про то, как над нами вьютися чьи-то враждебны вихрЫ. А нам всё едино – вейся, не вейся, мы всем народом – за Ленина, за партЕю. Потому как мы есть таперич – колхозники. Вротпоганда. Когда так складно врёшь, что все тебе в рот глядять и всему верють – называтся вротпоганда. Девицопятышники. Который девиц за пяты хватат – называтся девицопятышник. Собрали их со всей земли и сослали в сельску местность на помочь колхозну движению. Так от их, паршивцев, хоть кака-то польза. Однаткось большею частию – всё одно, визг от их и безобразие. Тут мне тов. кольсултань говорит, чтобы я не выдумывал. Пришлось провести распояснительну работу на ейном живом примере – чего есть девицопятышничество и чем оно опасно для Мировой Леворуцеи. Апосля чего тов. кольсултань от своих необдуманных слов поспешно отказалась. Единсугласное сугласование. Когда все как един сугласные с предложениями тов. Приседателя. Ежели который не сугласен, тов. Приседатель берёть оглоблю и того поганца сугласуеть в особливом порядке. Тако сугласование называтся – поголовное. Ещё быват, что несугласная – тов. приседатель сельсовету. Тогда вопрос сугласуетси в узком кругу приседателев путём беспощадного девицопятышничества над тов. приседательшей до полного и безуговорочного ейного сугласования на всё, что угодно тов. Приседателю. Иньтолигенция. Который есть человек городской, обрезоненый, называтся – иньтолигенц. Во множеском числе – иньтолигенция. Клара Цепькинь и Роза Ёксельбрюк. То – наши кому-неистовы покровницы и заступницы. Мы в клубе им красны углы соорудили и свечки ставим. Как нужно, чтобы дождь, чтобы урожай градом не побило – так мы сразова к им. Читаем вслух ихни жития и писания премудры. Просим нас благословить на трудовы подвиги. Клара Цепькинь – цепи скинула, народ ослабонила. Роза Ёксельбрюк – за народ пострадала, мученический венец приняла, со своим соратником Карлой Хлипкиным. Бросили их с моста слуги Копитала… Комугдеты. Которые работать не желаюти, а дай им токма поболботати, сбираютси в шайки и основывут комугдеты. Ты им: «Товарищи, план горит! Репа не убрана!» А оне те: «Ды-ды-ды! Ды-ды-ды!» Посему в нашем колхозе всем комугдетам положен беспощадный конец. С другой стороны, приседатель соседня колхозу «Знаменье Октября» говорит, что когда всякой анАхро-сИльно-каИстый елемент не по кустам шарашится, а в комугдетах заседат, то он и хулюганит меньше, а ежле что не так – то завсегда сразова ясно, кого за енто привлечь к соответственности. Потому и на Москве заведена Синодральна Комугдета ПартЕи. Собрано там хулюганьё со всей Расейской Земли. Чтоб не шатались и народ не мутили. А ежле чё – то всегда есть, кого поставить к стенке. Тов. кольсултань, на колени мне забрамшись, всё енто прочитала и заявлят про тесто, что, мол, искажаю. Что бы ещё понимала про тесто! Опять нонечь всё у ей погорело! Аглашка с Матрёшкой прямо не знат, что с нею делать. Тятенько, грять, а что же будить, когда вы нас замуж отдадитё? Нешто придётися вам кушать то, что она напечёть? А я, грю, вас замуж и не отдам. Пока мачеху свою городску непутёву как следоват не выучитё – не видати вам мужей аки сопсных ушек. Тут они хихикать бросили и на Оксану Серафимну глядять. Пристальным волчьим взглядом. Вы, грять, тятенько, не переживайтё. Мы научим. Дайте срок – и до осени в сам раз управимси. Нонечь в вечеру в баньку сведём и прям там, на лавочке, почнём казати, как месят тесто. Оксана Серафимна, энти посулы услыхав, враз засобиралась и сбегла к се в сельсовет. А что в вечеру будить – поглядим. Верней – послухам. Комуния. Тако обчествено устройство, что чё кому ни нать – всё даром даётися. А я думаю – неправильно. Кто тогда работать будить? Нет… Ты сперва поработай, а потом ужо требуй. И то – ышо посмотрим, сполнена ли норма… Тогда и дадим. От кажного – по способственностям, кажному – по трудодням. Тут тов. кольсултань обратно умничат. Грить, в светлой завтричи все до того перевыспитутся, что работати сами стануть, без приседательского окрику. Ну-ну… Вот доживём до светлой завтричи – там и поглядим. На энтих перевыспитых… С другой стороны, с верою, что там, потом, будет нам счастие – царствие божие, комуния – жить легче. Тут я с тов. кольсултанью спорить не стану. Молодая она у мя. Ей виднее. Косумольцы. Ежле кто от старой веры не отрекоша, допрежним святым втихаря молится, на того ПартЕя верных своих косарей натравлят – косумольцев лихих. То – наша будучность, зарука, что в светлу завтричь войдём. Кольсултань моя тоже косумолка знатна была. А потом, как замуж её взял, повелел ей больше с ыми не знатися. Потому как всё одно – хулюганьё оне, хоть и партейско. А супружнице Приседателя с хулюганьём знакомства водить не подобат. Правдыть, поначалу, никак она ентого не понимала, и всё сбегала на ихни заседанья. Не расстанусь, грить, с косумольством. Пришлось принимать суровы меры. На время косумольских заседаниев вязати и распоясняти, про кому в доме подобат распоряжатися, а кому – хохотати, верещати и упрашати над ею смиловатися. Ленинско дело. Был такой тов. Ленин. И вот как-то раз узнал, что царско самодержавие порешило всю Расею копиталу запродати, а народ угнать на Мирову Бойню и там истребити. Собрал он народ и повёл на Терем Ледяной, где царь со своими подручными от народу пряталси. Был тот Терем весь изо льда и укреплён по последню слову воинской премудрости. Думал царь отсидетися в ём до подходу ерманцев. Но Ленин рассудил так – японцы Порт-Артур взяли, а мы чем хуже? И повёл народ на приступ. Трудно было народу карабкатися на скользки стены, а тут ещё кадеты сверху из пулемётов пуляли, с трёхдюймовок бабахали, лимонками кидались, плювались и сморкалися. Много хороших людей там полегло. Но забрались таки, кадетов разогнали, а царя-изменщика в проруби потопиле. Ерманцы подошли, а поздно – сплошна линЕя обороны и дым бронь-поездов над рокадами. Постояли они, постояли и домой потопали. Кончилась так Мирова Бойня, началась Мирова Леворуцея. И завёл Ленин такой порядок, чтобы всё было опять по-старому – как деды наши жили. Рабочих на заводы отправил, крестьян – в колхозы отрядил. Чтобы никто не шлялся где-попало и не пьянствовал почём зря, а так токма – понемножку, по праздникам. А за всем следить поставил отборных бойцов своих – партейских, которые так рубятся, что пар от них валить. Не все были с ентим согласные. Иные давай вопить – всё, пропала Расея, давай Ань-Таньте сдаватися, пущай пришлёть кого-нить нами править. Звали этих – белые, что белым флагом махають, родину в полон отдають. Прислала им Ань-Таньта Колчака, хана ногайского. Собрал он за Уралом несметны полчища казачья, инородья разного и повёл на Русь. Всё, грит, спалю, всё полоню, всех перевешаю. Ну, а те, кто с Лениным был, те, значить, звались красные, что кровь за землю родну пролить не боялися. Стали биться и шла та битва три года, три месяца и три дня по всей Расее. А на четвёртый день побегли банды колчаковские. До сама Харьбина их гнали. А Колчака словиле, осудиле на смертну казнь и потопиле в проруби. Тут тов. кольсултань прочитала и говорит, что я совсем завралси. Оно может и так, да ради красна словца приврать не грех. Я вот в японску тоже – что на фронте хлебнул и что потом девкам рассказывал – две огромны разницы. И чего? Надо было им, девкам, про сраны подштанники как на духу излагать? Нет. Не надо было. Им, девкам, про енто не интересно. Каки ещё девки? А таки девки, что я в то время молодой был, неоженён ышо – вот таки и девки. Енти девки те в матеря годятися! Сурьёзны все нонечь замужни хозяйки. А что было – то быльём поросло. И кто бы ышо чего говорил и придиралси! Замуж тя брал – чай, помалкивал, про котора девка, а котора – где-то как-то вроде-как. ЛинЕя партейска. Когда партейские в линЕю выстраивутся – на манер фрунта, называтся линЕя партейска. Ежле где, скажем – в Семёновке, кто супротив ПартЕи чего изрыгнёть, сбираютси партейски – и становятся в линЕю. Страшное дело! А есть ышо генеральска линЕя партейска. Супротив такой ничто не устоить! Обратно митингует тов. кольсултань. Хватат меня за руки и к чернильнице не пускат – мол, всё, что я пишу, одна галиматья. Слово-то како придумала наумучено. Лишь бы уязвить! Ну, всё, Оксана Серафимна. Иссякло моё терпение! Марц-Енгильц. Были таки братья-двойняки, на манер как у мя Аглашка и Матрёшка. И вот однажды было им видение – явился всадник на лихом коне, протрубил зарю – братья из избы повыскакивали, кто в чём – а он им говорит – идитё на восток, там отрок уродилси, сыщите его и выучите всему, что сами умеете. А братья Марц и Енгильц были известны силачи, в цирке выступали. На конях стояком могли скакать и кувыркатися так, что дух у всех захватывало. Из револьвера с завязанными глазами, через плечо, в пятидесяти шагах муху на лету сшибали, точно промеж глаз. Фокусы разны показывали – все тока диву давались – то кролика у кого из-за шиворота вынуть, то девку из народа вытащут, в ящик засунуть и пилять оный пополам – народ плачет, девку жалеет, а она из ящика как выскочит целёхонька – то-то радости! А братья её к доске прикрутют и давай ножами кидатися. Девка криком кричит. Тов. кольсултань бы туды – узнала бы почём фунт лиха! А то говорит – мол, я её тираню. Ежле тебя законный муж к супружеску ложу за ноги, за руки привязал – это не тирания, а, значить, есть за что! Значить, не надоть было умничать и говорить – мол, тёмный, полуграммотный. Какой мужик такое от сопсной бабы снесёть? Вот ежли бы он в тебя при этом ножами кидался – это ещё было бы об чём говорить. А он – не кидаетси, а так токма – перстами легонько тытыркат. Другая бы радовалась такому к себе вниманию! А что касается до чтобы пилить – так это она же меня и пилит цельными днями! Так вот, значить, Марц и Енгильц. Покидаюти в девку ножики, а потом выпустют, а на ей – ни царапинки! Вот каки были искусники. Ну что поделать – пошли они на восток и встретился им отрок – как раз такой, как тот всадник описывал. Был он сирота из простого народу. Ни читать, ни писать не умел, разговаривать тоже – гукал только, про что – непонятно. Глухой был, слепой, горбатый, ходить не мог, ползал – и то с трудом. Но братья были велики искусники – года не прошло, как сирота кувыркалси на лошади не хуже их самих, говорил на осьми языках, расписывал церкви и кафе-шантаны, книжки писал толстенны – и до того витиевато, что ни един мудрец не мог понять, об чём в их написано. Слава о нём шла по всему миру. Звали его Ленин. И вот научили его Марц и Енгильц всему, что умели, и уехали к себе обратно. Больше про их не слыхали. Должно, и таперич в цирке где выступають, под вымышленными именами. Ну, что обратно не так? Ежле я где каку недотошность допустил, так ты укажи – где. Я тя для того кольсултанить к се и взял. А облыженно заявляти – мол, всё одно враньё – енто и пьяный анахро–сильнокаист могёт. Или ты эдак мне кажешь – мол, хоца те большего к себе внимания? Ну, так бы и сказала! Мне же для любезной супруги внимания не жалко! Сейчас-сейчас… Вот допишу, сколь чернил на пере осталоси, и будет те от нас полное внимание… Меньшовскаи наклонности. Были таки меньшовеки. Народец оне были скромной. Жили в своих деревнях, особливо от остатных. Молились по свому сугубу канону. И говорили по свому – для всех непонятно. Напустил на их царь казачьё – велел крестить, а которых несугласные – топити во прудах. Много их потопиле. А кого не успели потопить – те на чужбину ушли, в сторону Швей-Царску. Тамошней Швей-Царь их у себя принял, поселил в каких-то чащобах, где допреж никто не проживал. Тут мне тов. кольсултань обратно говорит, мол, чего брехашь. Мол, меньшовеки – это которы Ленина не приняли. А я про что? Ты до конца дослухай. Тама, в Швей-Царстве, повстречалси им Ленин. Хотел их в Красну Армию забрить. А оне, меньшовеки – ни в каку! Нам, де, вера не позволят. Он и так, и сяк их уговаривал – и как об стенку горох! Так мало того – эти, которы меньшовеки, Ленина сцапали и отвели на суд к тамошню Швей-Царю. А тот повелел Ленина сослать, чтобы воду в его царстве не мутил. Посадили Ленина в вагон, снаружи досками заколотили крест-накрест и отправили вон. Долго тот поезд с Лениным колесил по всей Европе и никто его, Ленина, к себе не брал. Боялись, видать, и правильно делали. А Ленину это всё надоело. Как даст ножищей по этим доскам – только щепки и полетели. Глядь – а вокруг Расея. Тут он вылез и стал к народу говорить. Всю правду рассказал, а меньшовеков – заклеймил позором – гады, мол, ябедники, ужо доберусь я до них! Так с тех пор и повелось – про тех, кто Ленина не принимат и за стару веру держится, говорять – меньшовеки. Мирова Леворуцея. Когда брат идёть на брата, сын – на отца, лева рука – на праву, а баба от бабы псоглавых детей родить – называтся Мирова Леворуцея. Значить – опять народ обмануле. Говорили, мол – Христосе спасёть, а где этот Христосе? Никто его и не видал. Нет у людей больше веры к ему. А ежле веры нет – тут и закон не сполнятся. Безобразия творятися, тати чуждо добро имають, татаровя прям на рынке народ в рабство продають, керенки не беруть – подавай им овёс, да картошку, бродь-отряды всюду шарахатся, народишек грабют, девок насилят, в обчем – формен конец свету. И чтобы снова жизнь наладилась – нова вера нужна, праведна. Как нова вера кому-неистова утвердитися, а стара – в конец заглохнеть, так Мирова Леворуцея и сполнится, настанет завтричь светла. Наумучена кольсултань. Котора думат, что умнее всех, а ей говорят – ну, коль така султань, давай – просвящай нас, тёмных-полуграммотных, а ента – чего не спроси – тока в затылке чешеть и говорить, мол, енто вопрос сложный, наумученый, тут в двух словах не сказати… Но ежле который человек простой, а хочет с миром мудротой поделитися, тут, для солидности, надо се в согавкеры взяти кого-нить обрезонина. Чё говоришь опять? Не согавкера, а соавтера, и не обрезонина, а образовина? А в чём разница? Чегось? Не знашь? А! Сложный, наумученый вопрос. Так я и подумал. Пеньсне. Сие вещь в сам раз для мудроты. Как-то был у нас един упал-намочен. И так наупал-намочился, что своё пеньсне в правлении забыл. Я, как Приседатель, ентот прибор реквизировал и к делу приспособил – себе на нос. Глядеть в ём трудно, будто самогонки нахреначился, идёшь – вечно запинашься о всякое, будто пьяный. Таперичь понятно, чего эти намоченые всё падають. Потому и называтся пеньсне, что о кажен пень запинашься словно во сне. Зато мудроты у мя сразу поприбавилось. И выглядит солидно, по-партейному. Приседатель. Как народ во поле работат, а он присел и думу думати – называтся Приседатель. Потому – порядок быть должон. Пролетарьянство. Как мимо станции пролетат поезда и видать, что народ в их пьянствует – называтся пролетарьянство. А быват, что встанут и наружу лезуть – значить, кончилось у их. Тут всё – прячь девок, откапывай пулемёты! Иначе их не остановишь. Я вот – как с японской ехал, в такого же пролетария превратилси. И дома ещё с полгода в избе сам с собой пролетарствовал… Потом отпускать стало. Тут тов. кольсултань опять выступат с особым мнением… Да что ты понимаешь, дура?! Разнорядка. Энто когда пришлють повеление – скажем, по всей губернии сажать одну рожь, а репу – беспощадно выкорчевать. А как мы ужо его и подстановили, и сполнять кинулись, и половину репы повыкорчевали, приходить ново подстановление – рожь не сажать под угрозой отстрела на месте, сажать везде одну репу. Не успем его подстановить, присылають – репу не садить, всё засеять овсом. Называтся тако явление – разнорядка. Разкулачка. Прежня власть царска народ мордовала как хотела. А нонешня есть власть народна. Она начальству воли не даёти. А так токма – раз, кулак под нос – смотри, мол, норму сполняй. А больше – ни-ни. Потому и раз-кулачка. Да и то сказати – ежле человека встретить по-людски, угостить чем бог послал, в баньке попарить, вдовиц ему туды направить – то он поорёть, поорёть в правлении – мол, нечо на Семёновку пенять, сами здесь кулачьё сплошное – кулака, мол, проситё – а на утро поедет себе и про нас забудить. Светлая завтричь. Сперва была тёмная давечь. Потом пришла Мирова Леворуцея и настала суровая нонечь. А как Леворуцея сполнится – наступит светлая завтричь. Я-то уж, видать, не доживу. А вот Матрёшка с Аглашкой – оне наверняка всё увидють. Сталинско дело. Есть такой тов. Сталин. Был он у Ленина права рука и первый в Красной Армии рубака. Как Сталин в бой бросаетси, глаз за ним не поспеват – токма головы врагов во все стороны летять, на манер кочанов капустных. Один раз наступал Сталин на какой-то город. И кончилось топливо в евоном бронь-поезде. Вылез он тогда из штабного вагона, сам впрягся заместо паровоза и весь бронь-поездь на себе поволок – вместе с осемью орудьями, двунадесятью пулемётами, двумя стрелковыми батальонами и полковым оркестром. Белые как увидали эту картину, так шашки побросали и разбежались кто-куда. После этого и прозвали его – Сталин. А раньше звали как-то по-другому. Как побили Колчака, назначил Ленин его первым своим помошником. А стал помирать, вызвал к себе в штаб-квартиру, повелел склонитися и на ухо прошептал секрет силы своей и удали молодецкой. С тех пор стали Сталина звать Секретарь, ибо един он, кто знат секрет ленинский. Выбрали его партейски вместо Ленина республикой расейской править – а кого ж ышо? Со Сталиным и без ленинского секрета тягаться никто не хотел, а таперичь – и подавно. Тратьсхизма. Был такой Дроцкий. Служил он ординарцем у самого тов. Ленина. И вот как-то раз помер Ленин. И Дроцкий решил, что его теперь заместо Ленина назначуть – всей савецкой республикой верховодить. А его не назначили. Собрались партейские всей партЕей и назначили главным тов. Сталина. Дроцкий разобиделси, на весь мир озлилси, и стал всем настроение портить. Соберутся где-нибудь люди. Только про вихрЫ враждебны запоють, а Дроцкий – тут как тут. Не так, мол, поёте – нестройно. Хорошо, что Ленин вас не слышит. Он бы мигом обратно помер. Станут люди Ленина славить, а Дроцкий – не правильно славите, не по канону. Хорошо, мол, что Ленин этого не видить. Сядут люди книжки партейски читать, а Дроцкий им – неправильные у вас книжки, с ошибками. При Ленине в них совсем другое было написано. И так он всем надоел, что посадили его на пароход, дали сухарей, воблы и отправили к чёрту на куличики. С тех пор об ём не слыхать. Видать, за границей людям надоедает. Но семена, Дроцким посеяные, в душах людских то тут, то там прорастаюти. И начинают люди сумлеватися. Станут про вихрЫ петь, а сами думают: а ведь и вправду – не так поём, не в лад, и голоса у нас дурные, пьяные. Станут Ленина славить, а сами думают – не так славим, без души, и морды у нас глупые. Станут книжки читать и думают – и впрямь ведь, неправильные книги – и слова в них непонятные, и буквы какие-то кривые. И так, вместо того, чтоб с копиталом боротися и комунию строить, борются сами с собой, от сопсных сумлений отбиваютися. Силы напрасно тратють. Потому и говорят про енто – тратьсхизма. Требуна. Енто подстамент в нашем клубе, откель Приседатель, на него забрамшись, к народу требуеть – мол, хватит репу корчевать, давай овёс сеять – и чтобы норму сполняли, а не как в прошлый раз! Егорыч! Кончай в носу копать! Слушай, чё говорю, а то пеньсне сыму, слезу и так разкулачу, что башка треснеть! Трезвочайный сельский сход. Было то в пору доколхозну. Собирались всем миром, трезвые, ставили самовар и болботали о том, о сём – что сеять, когда жать, где достать патронов. Таперич в том потребства нету. Ибо есть Приседатель, и все вопросы решат своим единачальством. Трудовые елементы. Которы трудютси, но еле-еле. Это, к примеру, братья Черномырдины – позор нашего колхозу! Недобор по трудодням такой, что хоть на стенку лезь! А кому прикрывать? Кому с табелями кудесничать, чтобы всё чином было? Известно, кому… Ох, дождутися… Отдам к чертям в Красну Армию! Упал-намочен. Чего тут объяснять – ясно всё: прислали товарища с уезду. Угостили его, чем нашлось. Ходить он, болезный – то в одну лужу шмякнетси, то в другу. Упал. Намочен. Ферзьпектива. Это когда прикидывам виды на урожай и в уезд донесение составлям – ферзьпективы, мол, туманны, но план сполнить обязумся. Хватаграфея. Это хитрое художество нам в полк привозили, в Маньжурию. Отдал я полтинник, стал в позу геройску – а оно как щелканёт! А на другой день – образ мне выдають. И все мы на тех образАх таки были хваты, будто графья. Потому и называтся – хватаграфея. Эх-сплюй-на-скатерть. Который народ тиранит и эх-сплюну-скотинит, называтся эх-сплюй-на-скатерть. Есть наше народное дело – этих пакостных эх-сплюй-на-скатертов искоренять под класс, наряду с буйжруязыцией. А как последнего искоренять, так Мирова Леворуцея и свершитися. Тов. кольсултань опять у нас чего-то завозилась и мычить. Опять ей чего-то не то! Не можем без тратьсхизмы… Ну, да это ничо. С тратьсхизмой мы боролись, боремся и боротися бум. До победного. Сейчас мы с ей побеседум… Сейчас покаемси… Отречёмси от заблуждениев наших…
полная версия страницы